А это – мой Пушкин

(окололитературное путешествие)

“Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь…”

Сюжет 1. Впервые я попала в Пушкиногорье давным-давно, летом 1974 года. Обычная турбаза. “Дело было вечером, делать было нечего”. Пошли с сестренкой обозревать окрестности в ожидании завтрашних шумливо-подробных экскурсий, справедливо предположив, что первое впечатление, да еще наедине с самим собой, самое сильное. Удивительно живописно: руины разрушенной церкви, холмистая местность, речка, в низине стелется туман. Внимание привлек длиннный дом, напоминающий сарай. Карабкаемся по деревянной лестнице, минуем старинное маленькое кладбище. Взгляд выхватывает знакомую фамилию Вульф на покосившемся обелиске. Ускоряем шаги, почти бегом минуем красивую аллею и… Батюшки, да мы в Тригорском! Оказалось, что турбаза всего в нескольких сотнях метров от знаменитого поместья старинных приятелей-родственников Александра Сергеевича. Упросили смотрителя музея, закрывавшего двери на висячий замок, пустить нас в дом хоть на несколько минут. Старичок поворчал, что, мол, не положено, но потом смилостивился, сказав, что попьет чайку со смородинным листком, а уж тогда точно запрёт. Нет ничего замечательнее опустевших комнат, без праздношатающейся толпы, вынужденно поедающей жвачку-скороговорку дежурного экскурсовода. Можно вспомнить “своего” Пушкина, кинуть взгляд на фортепьяно и разбросанные ноты, небрежно брошенные на пюпитр, увидеть рукоделие хозяйки дома Прасковьи Александровны Осиповой-Вульф, за которым она сидела, наблюдая бесконечные проказы молодежи, беспрестанно выдумывающей очередные милые каверзы, когда всё весело и хорошо, когда нет серьезных забот, только молодость и все друг в дружку чуточку влюблены…. Закроешь глаза и слышишь, как трогательная музыка сливается с раскатистым смехом неуемного арапа, влезающего прямо в раскрытое окно, всё обволакивается ароматом знаменитого вишневого варенья, окунается в светлую влюбленность тригорских дев, пронизывается запахом хорошего табака, до которого охочи модные юноши, серебрится заливистым пением младшей шалуньи Зизи -“кристалл души моей”. Ведь именно про обитателей этих поэтических мест написано много чудестных стихов, а уж “Евгений Онегин” просто-таки живет здесь во всём. Потом музыка смолкла, я обнаружила, что сестры-то рядом нет. Пробегаю короткую анфиладу комнат…. Лена стоит и не отрываясь смотрит на стену c портретами этого семейства. Напоминаю ей, что нас пустили всего на несколько минут, но она не слышит, продолжая стоять в каком-то непонятном оцепенении и глаза её раскрываются все шире и шире, а на нижние ресницы уже накатывается непонятно откуда взявшаяся слезинка. Пытаюсь понять, что её так поразило и … тоже столбенею: “Значит, не легенда?!…”. А тут и сторож подошел: ”Пора, барышни, ужо закрыто”.

Молча вышли из музея, побродили по поместью, потом сели в лодку. Речка Сороть в этом месте неширокая, но зато снизу хорошо видны холмы, парк, скамья Онегина, где одна провинциальная, не в меру чувствительная девица пыталась преодолеть стандартно-общепринятые мерки, поплатившись за свою искренность уничижительно-назидательной отповедью, наложившей отпечаток на всю её судьбу - словом, “учитесь властвовать собой”.

Сюжет 2. У каждого, конечно, свои ценности и мерки прекрасного. Вам открою тайну: для меня нет на земле прекраснее уголка, чем Савкина горка, что по дороге в сельцо Михайловское- старинное городище, где еще в пору Ивана Грозного “постави каменный крест Сава-поп “. Место просто удивительное, ибо с невысокого холма чудесным образом видны все три села – Тригорское, Михайловское и Петровское (родовое поместье Ганнибалов). Именно здесь голубая Сороть изливается в изумительные озера Маленец и Кучане, ежеминутно меняющие цвет отраженного в них неба. “На границе владений дедовских, на том месте, где в гору поднимается дорога, изрытая дождями” застываешь в упоительном молчании, которое нарушают лишь ритмично жужжащие пчелы да обезумевшие от страсти соловьи. Любая пора в этих местах прекрасна! Уверяю Вас, здесь пишутся стихи, потому что не писать их невозможно и Пушкин это знал, ибо всё и вся пронизано поэзией: и дымчатая осенняя паутинка, запутавшаяся в сосновых иголках, и убранный в стога лен, и старая мельница, и еле слышный шум листвы, и тихий плеск речки, упирающейся в самый холм. Здесь останавливается время и ты понимаешь, что, может, только ради этого незабываемого мгновенья и живешь на свете.

Сюжет 3.Мне посчастливилось познакомиться с удивительнейшим Человеком – директором пушкинского заповедника Семеном Степановичем Гейченко (он нечасто появлялся на телевизионных экранах, но, возможно, кто-то его видел). Сапер, ошибившийся однажды (левой руки нет по локоть), еще в войну попал в псковские места, да так и остался, променяв их на спокойную жизнь и работу в Петродворце. Подробности опускаю, скажу только, что жил он в самом Михайловском, в небольшом домике, прямо рядом с барским домом, вдвоем с женой, молчаливо-задумчивой Любовью Джелаловной, но об этом чуть позже.
Сестра моя знала его и раньше – она редактировала немногочисленные книги Семена Степановаича. “Единым росчерком пера” он распорядился поселить нас в гостиннице Святогорского монастыря. Монахов об эту пору там еще не было, лишь случайные командированные, да мы. Место святое, ибо в этих стенах и нашел последнее успокоение Поэт, завещавший похоронить себя “ближе к милому приделу”, рядом с матерью, тем и примирились…. Акустика в соборе бесподобная, говоришь тихим шопотом, боясь спугнуть незримо присутствующий Дух Его.
На этот раз мы попали на традиционные августовские чтения. Тему не помню, да и не в этом суть. Был жаркий день, выступали с докладами специалисты и нам, литературным любителям , стало скучновато (если честно, не нам одним). Но вот на трибуну вышел Семен Степанович и все встрепенулись. Красиво седовлас, артистичен, громогласен. Жест – вторая его натура, и Вы уже через несколько секунд перестаете обращать внимание на пустой болтающийся рукав, потому что он не только ему нисколько не мешает, а удивительно помогает во всем. Рассказчик он был поразительный (другой такой – Ираклий Луарсабович Андроников). А поведал он нам ни много, ни мало о последних минутах жизни Иисуса, да так, что все мы замерли, затаив дыхание, боясь пропустить нечто. Никогда ничего подобного более не слыхивала, я просто всё видела. Когда же солнце померкло, Голгофу окутала тьма кромешная и …. (возздел свои руки-крылья Гейченко, взахнул ими и в зале стало темно!) и Он молил о смерти, а над ним надругались, и как снимали с креста, срывая с безжизненных чресел белый хитон… Потом воины, средь которых был эфиоп, то тамошнему обычаю поделили одежду Христову. Эфиопские цари, род Ганнибалов. У них от отца к старшему сыну переходил сей дар драгоценный. Александр Сергеевич нарушил древнюю традицию и распорядился похоронить белый плат вместе с собой. В 70-х годах прошлого столетия могила поэта изрядно покосилась, ведь в войну была она заминирована, да фашисты не успели взорвать. Реставрация обнажила сокровенное: чуть сдвинулась крышка гроба , показался нетленный кусок белой шелковой материи (!)…. - тут голос Семена Степановича с проникновенного шопота вознесся до громоподобного крика: “ и , я - раб божий, видел это!!!”

Сюжет 4 (последний) Еще когда нас знакомили, Гейченко любопытствующе поинтересовался профессией девицы, носящей такое значимое для сиих мест имя Натали. Услышав, что я математик-программист, отпрыгнул в сторону (в буквальном смысле слова), огромно-косматые брови его при этом удивленно-ехидно вздернулись, и он всем присутствующим пропел куплет гимназической дразнилки по поводу сухарь-девицы и математики-единицы (не помню, честно). “Вы-то что здесь делаете, сударыня?” Я, зная его до сих пор только по наслышке, растерялась, но все ж тихо ответствовала, что у каждого свой Пушкин. “Приходите на чай”, - сказал он, тут же повернувшись спиной. И был замечательно собственноручно им заваренный чай в этот приезд и в следующий. У него дома самовар кипел постоянно, а молчаливая жена с чуть заметной гордостью рассказала, что в день она иногда ставит для пришлых гостей до дюжины самоваров. Кстати, Семен Степанович коллекционировал их, да и колоколов, колокольцев и колокольчиков, подвешенных в потолку небольшой террасы, было превеликое множество. Пироги в этом гостеприимном доме, надо сказать, отменные и разновозможные – а чем еще угощать заезжих паломников в те небогатые на продукты времена? Можно подумать, что мы нуждались в каком-то угощении: переступить порог этого дома уже было счастьем. Толстенному сибирскому коту Васе-Васясе здесь позволялось всё, даже лежать на спинке кресла хозяина, чем он частенько пользовался, избегая ненужной встречи-потасовки с громадным петухом необычайной красоты, которому сия забава категорически возбранялась.
О чем говорили в этом доме? Конечно, о Пушкине и Пушкиногорье. О, это были удивительные монологи хозяина. И о проблемах заповедника, по горло связанного глупо-административным чиновничьим произволом, и о новых экспозициях, о дуэли, о предках (потомков С.С. не признавал), о новорожденном жеребенке (мы его видели, когда ему отроду было не более получаса!). А уж стихи он читал, как никто другой – нет ему в этом равных. Раскатисто-нежно звучала и пушкинская проза: “Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, а душу твою люблю еще более твоего лица” (из письма к жене). Мы же пытались вобрать в себя всё это, лишь робко-коротко отвечая на его редкие, но разящие вопросы. Резкий, порою до грубости, расчувствовавшись, он пригласил нас в свой кабинет, где невозможный бедлам, но всёму определено место (это отдельный рассказ). Смотрю на знакомый по репродукциям портрет Анны Керн, выполненный из сливочной слоновой кости. “Это подлинник, а в музее – копия. Хватит с них и этого”. Вот и моё чудное мгновенье со мною… И верно, тепло от портрета шло необычайное, я рукой чувствовала его. Вернулись к столу. Любовь Джелаловна пошла за вареньем из морошки, приготовленном по старинным рецептам михайловских деревень. Очень любил эту ягоду Александр Сергеевич, ведь даже на смертном одре просил её. “А знаете, барышни, в чем смысл моей жизни?”- вдруг спросил грозный хозяин. Неожиданный поворот разговора…. Господи, да как осмелиться вообще ответить на этот вопрос, да еще здесь! “В ней, - тихо промолвил он, - я без неё не могу” – кивнул он в сторону вышедшей жены….

Семен Степанович после её смерти тяжело заболел и более уже не вставал. Через год не стало и Хозяина Пушкиногорья.