Пестрые дороги Марокко.

Текст и фотографии впервые опубликованы на сайте журнала «Всемирный следопыт» www.vsled.ru

Раз мусульманин, христианин и иудей завели в кафе разговор о рае. Все трое соглашались, что попасть в рай – непростая задача, но каждый был уверен, что именно ему это по силам. Не мешкая попусту, все трое прямиком отправились к вратам рая, где их встретил суровый хранитель врат. «Кто ты и куда идешь?»- спросил хранитель у подошедшего первым христианина. Христианин представился и сообщил, что желал бы оказаться в раю, - но хранитель не отворил ворот. Тогда вперед выступил мусульманин. «Я Пророк и иду в рай,»- сообщил он хранителю и был пропущен внутрь. Видя успех мусульманина, иудей поспешил следом. «Я слуга того господина, которого Вы пропустили в рай, я с ним», - заявил он, и тоже проскользнул в ворота. Христианин же не решился последовать примеру товарищей , - он просто вернулся в свою страну и рассказал всем, что рай это выдумка, и на самом деле никакого рая не существует...
(История, записанная американским романистом П. Боулзом со слов рыночного рассказчика в Марокко )

По иссиня-черному январскому небу щедрая рука разбросала яркие звезды, - словно африканские боги невзначай опрокинули полное блюдо кус-куса на роскошный бархатистый ковер. Холодало. Угли в открытой жаровне бросали красноватые отсветы на помятый бок закопченного чайника; одинокая лампочка на шнуре желтым пятном освещала окошко придорожного кафе, пластиковый стол, на столе пять видавших виды граненых стаканов, и тускло блестящий металлический заварник, над которым колдовал наш шофер Мухаммед. Вокруг заварника ожидали внимания Мухаммеда три круглых пшеничных лепешки, упаковка порционного плавленого сыра, восемь больших ноздреватых кусков рафинада, свернутый из смятой газеты кулечек с зеленым чаем и несколько стебельков горько пахнущей свежей полыни. Все припасы Мухаммед придирчиво и не спеша выбрал сам, - в первой деревне, где мы сделали остановку по дороге из Касабланки в Марракеш, он забраковал сыр, объявив его не настоящим; во второй сыр после внимательного осмотра был куплен, но лепешки оказались нехороши; в третьей нашлись наконец правильные лепешки и в крошечной, на два стоящих на улице столика, закусочной – закипающий чайник. За недостающими ингредиентами наш водитель надолго ушел куда-то в африканскую ночь – стаканы и заварник с изогнутым носиком остались дожидаться на столе.
Шел второй день наших марокканских каникул. Задолго до новогодних праздников, еще в Москве, мы набросали маршрут: Касабланка - Марракеш, оттуда через Атласские горы мима Уарзазата и Аит-бин-Хадду на юг, к финиковым рощам в долинах Дара и Дадэс, дальше в Мерзугу, к песчаным дюнам, и затем к морю, в Эссуэйру. Потом как всегда неожиданно наступил декабрь, а планы все оставались планами: вместо традиционного рождественского затишья дела наваливались как снежный ком, проекты горели, давным - давно позабытые обещания как на грех напоминали о себе, и только за неделю до вылета чудом нашлись наконец билеты, номера в гостиницах, коллеги, готовые подменить у станка, и удалось сказать: «Едем!» План начинал понемногу воплощаться в реальность, - да и Мухаммед уже спешил к нам с кулечком заварки, сахаром и стебельками полыни.
«Не замерзли? Сейчас согреемся,» - устроившись рядом с нами за столом, Мухаммед засыпал в заварник содержимое газетного кулька, налил сверху кипяток, а затем опустил туда же полынь. «Это для зимы, - объяснял он, пока мы вдыхали поднимающуюся над заварником теплую травяную горечь, - согревает. Летом кладут мяту – она холодит…» Придвинув к себе салфетку с горкой кубиков рафинада, Мухаммед по одному стал опускать их в заварник. С каждым новым кубиком к ноткам горечи в воздухе все больше примешивались сладкие нотки, и получающаяся смесь удивительным образом действовала на наши начинающие замерзать рецепторы: запах был отталкивающе сладким, и в то же время опьяняюще горьким на фоне множества других, более слабых ночных запахов. Мухаммед между тем расставил стаканы полукругом, многозначительно оглядел нас, требуя внимания, и приподнял заварник за ручку. Наклонив его над первым стаканом, и точно поймав момент, когда первые капли чая из носика попали в стакан, он ловко поднял заварник высоко над столом, и струйка чая словно резиновая протянулась от стакана к носику чайника. Граненое стекло мгновенно покрылось изнутри испариной, - наполнив стакан, Мухаммед снял крышку заварника, аккуратно вылил содержимое стакана внутрь, и опять повторил трюк. Только после трех переливаний он сделал наконец приглашающий жест: «Пробуйте! Марокканский чай. Берберский виски.»
Густое сладко–горькое абсентовое тепло медленно разливалось внутри – отламывая по очереди лепешку и намазывая сыром хрустящую корочку, мы разглядывали южные звезды над головой. Мухаммед рассказывал про деревню, где он родился – такую маленькую, что ее не даже нету на карте, - и про то, как он перебрался несколько лет назад в Марракеш и устроился на работу шофером. На его визитке, под заголовком «Транспортные услуги туристам», рядом с номером мобильного телефона и адресом электронной почты задумчиво вышагивал по большой желтой пустыне маленький шоколадный верблюд.

Марракеш
Медина Марракеша, окруженная глинобитными стенами - как сделанный деревенским гончаром толстостенный горшок с пузырящейся наваристой похлебкой. Здесь непрерывно совершается жизнь – пахнущая апельсинами и медовой курагой, высушенная солнцем как шоколадные финики, сладко-горькая, горячая, но оставляющая прохладное послевкусие, как мятный берберский чай. Жизнь разворачивается чередой рынков, укрываясь от полуденной жары в переплетении улочек под легкими соломенными крышами. У входа, куда чаще заглядывают туристы, крутобокие медные кувшины всех размеров соседствуют с миндалевидными, вытянутыми в сторону фитиля масляными лампами и длинноносыми оловянными чайниками. Дальше выстраиваются рядами расписные деревянные сундуки, ящички и хитро запирающиеся шкатулки, свисают по стенам шерстяные берберские накидки и покрывала, красуются на вешалках разноцветные, вышитые по вороту и рукавам джелябы – длинные прямые рубахи с островерхими капюшонами, надевающиеся поверх другой одежды как плащ. За поворотом начинается продуктовый ряд – огромные связки темно-бордового сушеного перца висят как новогодние украшения под потолком, круглые сита с жареными в масле и пряностях, солеными и сладкими орехами красуются на длинных столах вдоль стен. Продавец мандаринов в помятой соломенной шляпе толкает впереди себя по улице нагруженную товаром телегу на двух больших деревянных колесах. Зеленщика не видно из-за вороха свежей мяты. Меланхоличный торговец сладостями мечтает о чем-то за горами засахаренных фруктов и пахлавы. Серебряные лучи пробиваются между жердями крыши, образуя полупрозрачную завесу поперек улиц. Все расчерчено яркими полосами света – среди полос пробираются худые настороженные кошки, снуют с чаем, булками, и миндальным печеньем мальчишки-разносчики, придирчиво выбирают товар степенные домохозяйки в платках, ведут бесконечную беседу обо всем старики, перекрикиваются через улицу торговцы, настойчиво просят подаяния нищие. Цвета, звуки и запахи наполняют медину, выплескиваясь в центре на открытое пространство Джемаа Эль Фна, старой городской площади. Здесь продавцы сока выкладывают на тележках пирамиды пупырчатых оранжевых апельсинов, водоносы в огромных расшитых разноцветными помпонами шляпах, с кожаными, в металлических бляхах, сумками через плечо, поджидают туристов, лишь изредка наливая покупателю серебряную кружку воды из бурдюка, а рисовальщики хной рекламируют свое умение, выставляя фотографии рук и ног, украшенных затейливым коричневато-рыжим узором. Днем здесь немноголюдно, но с заходом солнца ежевечерний карнавал музыкантов, певцов, акробатов, фокусников, гадалок, заклинателей змей и уличных рассказчиков постепенно заполняет пустое пространство площади. Оживают улиточные ряды: над столами зажигаются длинношеие газовые фонари, от чанов с вареными улитками начинает подниматься ароматный пар, собираясь в остывающем воздухе в плотные облака, и выше облаков, темным силуэтом на фоне еще светлого, розово-синего неба проступает семидесятиметровый четырехгранный минарет Кутубии, древняя ось медины - и уже восемь столетий главный ориентир для всех приезжающих в Марракеш.

“Tanneries,”- объявил бородатый таксист, высадив нас у северных городских ворот, за которыми, в узких извилистых улицах, обитатели медины занимались обычными дневными делами – спешили со своим товаром торговцы хлебом; старик вел в поводу мохнатого бурого ослика, запряженного в телегу, доверху груженую глиняными горшками; мальчишка нес над головой стопку круглых тонких лепешек, а другой торопился куда-то с чайником и стаканами на подносе; жуликоватого вида паренек зазывал прохожих купить у него пару полосатых носок… «А куда идти-то? - не отпускали мы таксиста, - где эти самые красильни?» Бородач в ответ рассмеялся, и наморщив нос, сделал вид, что шумно, с сопением, принюхивается. Мы тоже принюхались: к обычным запахам городской улицы примешивался пока не слишком сильный, но резкий и чужеродный запах, доносившийся откуда-то слева. Запах не сулил ничего приятного – по крайней мере, у меня он вызывал как на подбор безрадостные воспоминания. Работа студентами на овощной базе, среди гор сгнившего лука… Холодильник с остатками продуктов, сломавшийся, когда все были в отпуске… «Нам что, туда?» - решили мы уточнить без особого энтузиазма. «Туда-туда,» - радостно закивал таксист и для пущей убедительности махнул рукой в сторону, откуда дул ветер. Отступать было некуда, - друзья, побывавшие в Марокко до нас, взахлеб рассказывали о знаменитых фесских красильнях, где до сих пор, как сотни лет назад, кожи красят натуральными красками в огромных каменных чанах, устроенных прямо в земле. Наш маршрут через Фес не проходил, - но красильни, устроенные так же, как фесские, были и в Марракеше, и грех было не использовать шанс сделать несколько интересных снимков. Путеводитель сообщал, что в одиночку, без гида, на территорию кооператива красильщиков нам было не попасть, но обнадеживал, что как только мы подойдем к красильням поближе, желающие выступить в роли гида отыщутся сами. Первый кандидат, молодой человек в помятом тренировочном костюме и забрызганных грязью ботинках, предложил нам свои услуги сразу за воротами. Сторговавшись, мы двинулись за обладателем грязных ботинок – наш проводник обещал показать малые красильни для овечьих и козьих шкур, и большие, для шкур коровьих и верблюжьих. Он сворачивал в переулки, вел нас проходными дворами, и чем ближе мы подходили к красильням, тем специфический запах становился сильнее, пока не перекрыл все традиционные запахи улицы – запахи пряностей, кожи, чая, выстиранной одежды, жарящегося мяса, рыбы, горячих лепешек, сладостей, мандаринов, шафрана и еще чего-то неуловимого, но вездесущего. В малые красильни вела зеленая деревянная дверца в глухой оштукатуренной стене, - гид нырнул в нее и тут же появился вновь с четырьмя пучками свежей пахучей до хруста ярко-зеленой мяты. «Нюхайте, - посоветовал он, - от запаха помогает,» - и едва мы успели уткнуться носами в мяту, распахнул дверь. В круглых чанах – колодцах, заполнявших весь двор наподобие бетонных сот, плескалась темная жидкость разных оттенков. Через длинные жерди, брошенные тут и там поверх колодцев, были перекинуты мокрые шкуры и куски бурой рогожи. Красильщики в резиновых комбинезонах, забравшись внутрь одного из чанов, вынимали мокрые набухшие кожи и складывали грудами рядом. Среди сот задумчиво прогуливалась кошка, на противоположном конце двора прятала носы в букетики мяты чета пожилых японцев. «Кожи обрабатывают во много этапов, - объяснял нам гид, - сначала с них состригают шерсть, и собирают в мешки». Вслед за гидом мы заглянули в маленькую, без окон, кладовку – туго набитые мешки с шерстью стояли там в полутьме полосатыми рядами. «Потом шкуры с остатками шерсти кладут в раствор извести, чтобы их легче было отчистить,» - прикрыв за собой дверь кладовки, гид подвел нас к колодцам и откинул рогожу с крайнего чана. Чан оказался почти до краев заполнен непрозрачной серо-белесой жижей – кож в ней было не разглядеть, да не очень-то и хотелось. Наш проводник снова накрыл чан рогожей: «Дальше, чтобы шкура стала мягкой, берут пиджин шит.» «Что-что берут?» Произнесенная проводником фраза скорее напоминала ругательство, чем описание очередного этапа обработки кожи, мы решили, что просто не расслышали, - но нет, он уверенно стоял на своем: «Пиджин шит, от голубя. Когда со шкур состригут шерсть, ее отвозят в горы, а в горах живут голуби.» Вслед за гидом мы переместились к следующему чану – запах здесь был такой, что спасительные пучки мяты вообще не стоило отнимать от носа.. «Голуби делают шит, тоже много-много, - наш проводник развел руки в стороны, показывая, как упомянутый продукт жизнедеятельности голубей толстым слоем покрывает в горах все вокруг, - а горцы его собирают и меняют на шерсть. Дальше этот шит заливают водой и кладут в него кожи.» Так вот чем пахло в красильнях – этот ужасный запах создавали свежие шкуры, замоченные в растворе голубиного помета! Стараясь пореже дышать, мы заглянули в чан – проплывавшие над головой облака отражались в серой мутноватой жидкости с мирно покачивающимися на поверхности пегими клочками шерсти. «Пиджин шит плохо пахнет, - резонно заметил гид, уводя нас наконец от зловонного чана, - и чтобы отбить запах, кожи кладут в раствор соли. Потом сушат и чистят.» Покинув на время двор с чанами, мы заглянули в сарай, где уже гладкие молочно-серые шкуры лежали грудами на полу. «Вот, понюхайте, - гид протянул нам небольшую мягкую шкурку с четырьмя выростами-лапками по краям». Голубиного запаха у шкурки не было совсем – только теплый сухой запах кожи. « А там, - гид махнул рукой в сторону колодцев с темным содержимым разного цвета, - вычищенные шкуры красят. А потом сушат, и раскраивают. Идемте, посмотрим». Закройщики трудились наверху, над красильнями, - вся крыша ближайшего дома, куда мы поднялись по крутой, с узкими ступеньками, лестнице, была уложена шкурками, выкрашенными уже в желтый цвет. Поверхность шкурок мастера уже расчертили карандашом на полукруглые заготовки для бабушей, традиционных марокканских туфель на кожаной подошве без задников. Мы подошли к краю крыши и посмотрели вниз – отсюда чаны красильни напоминали расставленные рядами открытые банки с краской – белой, серой, бурой, бордово-коричневой, темно-синей. Пожалуй, стоило использовать точку для съемки – но увидев фотоаппарат, гид принялся энергично дергать нас за рукав: погодите, вон с той крыши вид лучше! Он указывал на крышу над кожевенным магазином. «А разве нас туда пустят?» - спросили мы удивленно. «Никаких проблем, - горячо заверил нас гид, - хозяин мой лучший друг. Идем скорее, пока магазин открыт». Решив положиться на мнение знатока, мы направились в магазин, - обменявшись с хозяином у входа парой арабских фраз, гид оставил нас на его попечение, пообещав дожидаться на улице. «Красильни смотрели? - спросил хозяин, указав на уже немного увядшие пучки мяты у нас в руках, - Пахнет плохо, зато цвета какие, и краски все натуральные! Вот взгляните – эти желтые бабуши красят шафраном.» Владелец магазина немедленно достал с полки и продемонстрировал нам пару расшитых бусинами кожаных шлепанцев. За шлепанцами последовала горсть красно-зеленых кошельков («Мята, паприка!»), круглый пуфик из бордовой верблюжьей кожи с узорным тиснением («Минеральные краски!»), и ярко-оранжевая сумка на длинном, украшенном медными монетками ремешке («Настоящая хна!»). Определить качество выделки мы не могли, но цвета и впрямь были чистыми и яркими – даже не верилось, что они рождаются в темной глубине скользких бетонных чанов. Бойкий мальчуган в футбольной майке вынырнул из подсобки с традиционным чайником для бербер виски, и беседа плавно изменила русло – хозяин заговорил о том, что работает с красильщиками напрямую и может предложить товар по очень выгодной цене. План оказался прост, но достаточно эффективен: торговец явно рассчитывал, что уважая традиции гостеприимства, мы не откажемся от чая, а приняв угощение посчитаем своим долгом что-то купить. Но слишком уж явно все было подстроено, начиная с предложения посетить крышу - изучив после чаепития ассортимент магазина, мы вежливо распрощались и направились к выходу. Увидев нас без покупок, гид несколько погрустнел – видимо, в случае продажи ему причитались комиссионные, - но ненадолго. По дороге к большим красильням, он уже бойко рассказывал, как ему доводилось посвящать в секреты кожевенного ремесла французов, немцев, китайцев, и даже одного шведа.

Чтобы не заблудиться, мы попросили Мухаммеда записать адрес кафе на листке из гостиничного блокнота – перед названием улицы он, улыбнувшись, крупно вывел и подчеркнул несколькими жирными линиями таинственное для нас пока слово тажин. Крутая лестница вела на второй этаж, в маленькую комнатку с выложенными цветной плиткой стенами, четырьмя круглыми столами, дверью на открытый балкон и большим окном, за которым блестели на солнце крыши старого города, там и тут расцвеченные вывешенными для просушки коврами. Пожилой молчаливый официант указал нам на свободный столик . Обстановка одновременно напоминала привокзальный буфет и студенческую соловую постсоветских времен, с поправкой на восточный колорит – рисунок кафельной плитки имитировал фесские мозаики, на полках по стенам размещались сине-зеленые расписные горшки, а на подоконнике, на вышитой лоскутами подушке спала, пригревшись, худая белая кошка. Опасаясь, что нас смутит непритязательность интерьера, Мухаммед заранее предупредил: за вкусной марокканской едой не стоит ходить в дорогой ресторан. Чем ресторан дороже, тем меньше там думают о вкусе еды, - главное чтобы было престижно и модно. А вот в забегаловку на соседнем углу жители окрестных домов ходят как раз вкусно перекусить, и попробуй только накормить их не так – в другой раз пойдут к конкурентам, благо их в округе много. В нашем кафе, по словам Мухаммеда, кормили как дома у мамы – мы устроились за столом, и стали ждать. На столе вскоре появилась большая глиняная тарелка с теплым домашним хлебом, тарелка поменьше - с мелкими сморщенными маслинами, и четыре упакованные в целлофан экземпляра меню на английском. На выбор предлагались тажин с курицей, тажин мясными шариками и тажин из овощей. Официант принял у нас заказ, кивнул, загадочно произнес «birds», махнув при этом рукой в сторону балкона, и удалился на кухню. Мы принялись за хлеб и маслины – маленькие сморщенные плоды с маслянистой мякотью оставляли во рту непривычный горьковатый вкус. Наш заказ должен был вот-вот появиться – наконец занавеска, закрывавшая вход на кухню, отодвинулась, и оттуда вновь показался официант, на этот раз с двумя помощниками помоложе. Каждый торжественно нес деревянную подставку, на которой возвышался высокий глиняный конус с причудливым расширением – ручкой наверху. В неровных глазурованных боках конусов отражались оконный переплет, облака и спящая кошка. Одну за другой подставки водрузили на стол – стало видно, что конус представлял собой крышку закопченной глиняной сковороды с шероховатыми, кое-где отколотыми от постоянного использования краями. Набросив на руку полотенце, наш официант взялся за верх своего конуса и поднял его – из под крышки выплыло облако шафранно-медового пара. На сковороде золотистые кусочки курицы были переложены оранжевыми ломтиками моркови, сливочно-желтоватыми дольками картофеля, зеленой стручковой фасолью, темно-синими изюминами оливок, - и какими-то сморщенными ярко-желтыми лепестками, издававшими странно знакомый и в то же время непривычный запах. На поверхности аппетитных кусочков выступали прозрачные капельки сока – видимо, необычная форма крышки сохраняла весь сок внутри, не давая блюду пересохнуть в печи. Желтые лепестки не давали мне покоя – не дожидаясь, пока курицу разложат по тарелкам, я наколола один на вилку прямо со сковороды и попробовала. Рецепторы немедленно зафиксировали горьковато-кисло-соленый вкус, но мозгу потребовалось некоторое время на расшифровку. Ответ возник сам собой, когда мы уже вовсю дегустировали тающую в медово-шафрановом соусе курицу - я утащила со сковороды кожуру, горячую маринованную мясистую кожуру большого пупырчатого лимона.
Оставалась только одна загадка – птицы, о которых говорил нам официант. Заказав берберского чая с мятой, мы отправились на балкон. Солнечные лучи заливали улицу, делая фасады домов, выкрашенные в традиционный для Марракеша розовый цвет, похожими на фруктовый лукум. Розовый щадил глаз, делал отражения менее яркими, не слепил, как белый. Только два ярко-белых пятна выделялись на фоне темно-синего неба – пара аистов устроилась в гнезде на крыше напротив. Одного аиста было почти не видно за беспорядочной кучей веток, второй стоял, привычно поджав одну ногу, и смотрел мимо нас, куда-то в сторону городской площади. Наше присутствие совершенно не беспокоило аиста, - как и протяжный крик муэдзина или громкие голоса внизу. Там, в первом этаже дома, размещался магазин пряжи – огромные охапки ниток, выкрашенные во все цвета радуги, свисали почти до земли с натянутых вдоль стены бельевых веревок, и среди всего этого разноцветья, хозяин магазина, невысокий коренастый мужчина в синей джелябе, что-то горячо и убежденно доказывал остановившемуся у его заведения велосипедисту.

Красный полукруг солнца быстро исчезал за плоскими крышами. Четкая тень Кутубии протянулась наискось к старой площади. Со всех сторон на площадь стекался народ, образуя группы побольше и поменьше вокруг уличных рассказчиков, певцов или акробатов. Фокусник собрал зрителей в круг – в его ловких руках шелковый платок исчезал в спичечном коробке, а потом обнаруживался в кармане у недоверчиво следящего за представлением паренька; предоставленная приятелем паренька мелкая потертая купюра сгорала, подожженная от пламени зажигалки, у всех на виду, и вновь появлялась невредимой из рукава; а разрезанная при всех на три части веревка после встряхивания в кулаке чудесным образом оказывалась целой в руках у черноглазой любопытной девчушки. Представление шло без фанфар и блеска: артист был одет так же, как зрители, да и используемые предметы были все как один просты и привычны – бумажка, коробочка, обрывок бечевки… Фокусник сосредоточенно хмурился, выполняя очередной трюк, - плотно обступившие его зрители следили за быстрыми движениями напряженно, не отрываясь, словно вся жизнь зависела от того, удастся ли очередной обман. Но вот исчезнувшая было вещь обнаруживалась, сломанная оказывалась целой, фокусник довольно подмигивал, и на лицах публики появлялись открытые, почти детские улыбки.
Бросив монетку в картонную коробку на мостовой, мы двинулись дальше. Ближе к краю площади расположились торговцы. Мужчина средних лет в строгом полосатом костюме присел на корточки посреди площади рядом с импровизированным прилавком аптекаря. Старик-аптекарь в джелябе и голубом тюрбане, разложив свои снадобья поверх полосатой клеенки прямо на мостовой, не спеша, терпеливо растолковывал клиенту, что, как и от чего принимать. Покупатель оценивающе изучал предлагаемые аптекарем корешки, сушеную кору, разноцветные порошки, веточки, брал в руки то одну, то другую склянку, приценивался. Большая бурая игуана грелась неподвижно на камнях рядом с аптекарем, следя за собеседниками блестящими бусинками глаз – чтобы не убежала, хозяин без церемоний привязал ее за талию тонкой бечевкой. Мужчина обнаружил среди аптекарских товаров сухой обломок газельего рога и принялся задумчиво вертеть его в руках. Что его беспокоило – ревматизм, зубная боль, а может нелады в семье или на работе? Хотел ли он избавиться от не на шутку надоевшего кашля, или перед принятием важного решения задумал узнать будущее? Если верить нашему путеводителю, лекарства были далеко не единственным товаром аптекаря - в здешних местах в аптеку издавна шли еще и за средствами для колдовства. Если купленные в аптекарской лавке сурьма для бровей и ресниц, кора ореха для белизны зубов или хна для затейливых рисунков на коже не помогали девушке добиться любви избранника, аптекарь знал, как приготовить приворотное зелье. Если собираясь в путь с караваном, купец решал подстраховаться и спросить совета потусторонних сил, аптекарь мог предложить для гадания сушеную кожу ящерицы, птичьи перья и кости, звериные когти или зубы. Похоже, для жителей Магриба колдовство было частью повседневной жизни и пользовались им привычно, - недаром в знаменитой сказке про беспечного юношу Алладина именно магрибинец знал, что за странная лампа хранилась в пещере, и как с ней следовало обращаться.

Дорога
Эту фотографию я доставала всякий раз в ответ на вопрос, зачем еду в Марокко. Таким выстроили бы город термиты: на снимке глиняные крепостные стены плотным кольцом обступали ступенчатый муравейник из четырехгранных глиняных башен с неизменными зубцами по углам крыши и маленькими зарешеченными окошками наверху. Крупный геометрический узор украшал башенки по сторонам городских ворот, тяжелые створки из потемневших от времени пальмовых бревен надежно защищали проход. Год за годом, а может и столетие за столетием, город лепили из глины, смешанной для прочности с камнями, песком и соломой. Работа не прекращалась надолго - без постоянного ухода грозовые дожди за несколько лет превращали неприступные стены и высокие башни в скопление неприметных красновато-бурых холмиков. Чтобы восстановить разрушенное, приходилось утрамбовывать слой глины за слоем - город рос как дерево, покрываясь новыми слоями выпеченной солнцем шероховатой коры…
«Да уж, касбахи грех не увидеть”, - соглашались, взглянув на фотографию, знатоки, и ставили для меня на карте Марокко галочки – множество галочек вдоль узких речных долин между горной цепью Атласа и границей, за которой начиналась Алжирская пустыня. «Только обязательно возьмите внедорожник, и лучше с хорошим местным водителем, - советовали бывалые, - а то грунтовки там плохие, да и указателей нет. Кстати, вы же не захотите просто ехать, куда вас везут, - а чтобы по ходу корректировать маршрут, надо, чтобы водитель понимал по-английски». Итого для осмотра касбахов требовалось: (1) джип – большой, в хорошем техническом состоянии; (2) водитель – с навыками езды по бездорожью, с хорошим знанием маршрута, говорящий по-английски, готовый несколько дней мотаться, буквально, по горам и долам, и не зафрахтованный уже другими туристами. Шансы найти все это по приезде были невелики, а рисковать не хотелось, - и поиски подходящего внедорожника и шофера мы поручили московскому турагентству, тому самому, которое для городской части поездки, не требовавшей внедорожных навыков, нашло нам Мухаммеда.
… В холле отеля было прохладно и пусто – сонные пылинки кружились в конусах утреннего света, наши чемоданы терпеливо громоздились у входа, а разместивший их там портье дремал с открытыми глазами за стойкой. Стрелка настенных часов со щелчком дернулась вправо и замерла на третьем делении, показывая 15 минут десятого. Джип не появлялся – площадь перед отелем была пуста. Водителя тоже не было видно – высокий смуглый парень лет 25-ти, единственный кроме нас посетитель в холле, не проявлял к нам особого интереса и едва ли мог быть нашим шофером. Опоздание на четверть часа еще укладывалось в восточные рамки приличия, - но стрелка, передохнув, сместилась еще на деление, потом еще на одно, а никто все не предлагал везти нас на юг, в Уарзазат. Телефоны в московском турагентстве не отвечали – на заснеженных русских просторах праздновали Новый год, постепенно переходящий в Рождество. Номер в Марракеше в пятый раз отзывался короткими гудками, - словно сотни туристов в десятках гостиниц в эту минуту так же как мы пытались разыскать своих шоферов. Разбуженный портье только качал головой: никто не спрашивал нас у стойки, никто не представлялся шофером – вот разве что тот господин, он не шофер? Словно в ответ на это предположение все еще ожидавший чего-то парень поднялся с кресла, и, обернувшись ко мне, вопросительно произнес заветное слово «Уарзазат». «Yes»,- ответила я настороженно, и мой собеседник немедленно разразился в ответ какой-то оптимистической фразой на французском. «English?» - еще более настороженно поинтересовалась я. «English no, - слегка смутившись, но не слишком расстроившись, заявил молодой человек, - French». Oh, well. Похоже, у нас было две новости: хорошая состояла в том, что джип и водитель нашлись и готовы были немедленно отправляться в путь, а плохая в том, что вопреки всем обещаниям по-английски наш шофер, представившийся Абдуллой, говорил едва-едва. Кажется мои планы таяли как туман поутру - нечего было и пытаться договариваться с Абдуллой на пальцах об объектах и точках для фотосъемки на маршруте. Оставалось утешаться тем, что плохо ли, хорошо ли, но мы все-таки отправлялись на юг, к заветным касбахам, а значит шанс сделать пару удачных снимков у меня еще был...
Навьюченный чемоданами джип бойко катил по каменистой равнине с редкими пыльными рощицами пальм и корявого, в колючках, кустарника, когда марокканский номер из моей телефонной книжки наконец отозвался. Некто Ибрагим, работодатель нашего Абдуллы, в ответ на мои отчаянные жалобы уверенно объявил, что нам совершенно не о чем волноваться: доставшийся нам водитель – настоящий ас, заполучить такого большая удача, и только последний профан станет менять его на другого только потому, что он не знает английского. Тем более что этого другого у Ибрагима все равно нет - когда из Москвы заказывали шофера, ему, Ибрагиму, никто не сказал, что шофер должен говорить по-английски, а если бы сказали, то он, Ибрагим, отказался бы тут же, поскольку обманывать клиента и подсовывать что попало не в его правилах… Щелк! Щелк, щелк. Первые щелчки по стеклу прозвучали совсем буднично - если бы не ясное, без единого облачка, небо, можно было решить, что начинается редкий грибной дождик, или что бабочка ударилась о стекло машины. Только это была не бабочка - это был бурый головастый длинноногий кузнечик с прозрачными слюдяными крыльями, - а за ним еще один, и еще. Через минуту кузнечиков набралось уже целое облако: точно запрограммированные, он и двигались в одном направлении, не разбирая пути. Абдулла что-то пытался объяснить про кузнечиков по-французски, но мы и сами уже догадались : живая трескучая масса вокруг нас состояла из саранчи. Еще минуту саранча казалась тучей, потом туча стала редеть, распадаясь на отдельные крылатые точки, а потом исчезла совсем, оставив после себя ощущение звенящей пустоты – и только забытый всеми Ибрагим все спрашивал в трубке, что у нас произошло и куда мы пропали…

Приземистая глиняная башня почти сливалась по цвету с рыжей каменистой землей, - только верхушка четко выделялась на фоне ярко-синего неба. Неровные грубо вылепленные стены кверху сужались, образуя по углам башни четыре прямоугольных зубца. Два подслеповатых окошка под крышей глядели на дорогу. «Стоп, - скомандовали мы Абдулле, - касбах!» Удивленно поозиравшись вокруг и уяснив наконец, что мы называем касбахом, Абдулла весело рассмеялся нашей находке: «Ноу касбах! Пти вилаж!», но машину все же остановил. Мы принялись выгружать аппаратуру: хоть наш первый замок и оказался всего лишь деревушкой, снять его стоило, особенно если зайти слева, со стороны пустыря, - там тени ложились наискось, создавая живую, динамичную картинку. Абдулла выбрался из машины вслед за ними, и при виде наших приготовлений улыбка на его лице сменилась непонятным беспокойством. Некоторое время молча тревожно следил за процессом сборки камеры и штатива, - а увидев, куда мы направляемся, решительно замахал руками: «Ноу! Чеметери!» Cemetery? Кладбище? Будь здесь кладбище, это объясняло бы, из-за чего беспокоится Абдулла: нам, как не мусульманам, здешние кладбища посещать не стоило. Только какое отношение мог иметь к кладбищу этот голый пустырь, весь усыпанный плоскими, с ладонь, камнями, - вернее не усыпанный, а уставленный, поскольку видневшиеся повсюду камни не были разбросаны по земле, они стояли воткнутые в нее, вкопанные, точно кто-то посеял их как драконовы зубы, и они взошли часто и дружно. Такой ландшафт вряд ли могла создать природа, - но зачем это понадобилось людям, мы тоже не понимали. Очевидное объяснение отпадало - слишком маленькие, слишком часто и беспорядочно расставленные и почти неотличимые друг от друга, камни не могли служить памятниками или могильной оградой. Надо было разобраться - изображая вертикально поднятой ладонью вереницу стоящих камней, мы спросили Абдуллу: «Why?» «Animals», - непонятно ответил наш шофер, и видя, что мы не понимаем, при чем тут звери, тоже перешел на жесты. Правой ладонью он, как и мы, изобразил стоячие камни, а левой при этом стал то «наступать» на «камни», то словно пытаться раскапывать «землю». Всякий раз, коснувшись «камней», левая ладонь тотчас отдергивалась: выходило, что каменный частокол отпугивал тех самых зверей, не давал им тревожить могилы…
Мы вновь тронулись в путь, и вскоре впереди, в пыльном мареве, показались горы – сплошная череда гор с острыми заснеженными пиками по всему горизонту . «Атлас, - торжественно объявил нам Абдулла, - Тишка».

Атлас
В тени бурых скал длинными грязно-белыми языками лежал снег. «Перевал Тишка, - сообщала металлическая табличка на обочине, - высота 2260 метров». Позади асфальтовая полоса дороги уходила частыми петлями вниз, к зеленым северным долинам и большим городам, а впереди скрывалась за крутым каменистым склоном, ощетинившимся мелким сухим кустарником. Где-то здесь столетиями проходил водораздел: на северо-запад до самого моря простирались «подконтрольные земли», издавна признававшие волю и власть султана, земли прихотливой арабской вязи, благородного убранства древних медресе, многоцветных шумных базаров и узких перепутанных улочек, где могли жить как у себя дома герои знакомых с детства восточных сказок. На юго-восток тянулись «земли неподвластные», - суровая засушливая страна удивительных глинобитных замков; cтрана, по которой караваны верблюдов столетиями уходили мимо финиковых рощ в Сахару с грузом соли, а возвращались тяжело груженые золотом; cтрана гор, каменных пустошей и песчаных дюн, населенных берберами, коренными жителями Магриба. Предки современных берберов не жили здесь единым народом – пестрое лоскутное одеяло кланов, родов и племен связывали лишь общий язык и заметное сходство в обычаях. Их общность возникала на противопоставлении – даже общее имя здешним племенам дали пришлые чужаки-финикийцы, окрестившие всех, кто не был похож на них, barbaroi, то есть варварами. Между племенами не было мира, - войны вспыхивали из-за воды, плодородной земли или пастбищ, - и только посягательство чужаков на то, что у них было общего, на их землю, язык и обычаи, заставляло на время забыть вражду. Впрочем, мир чужаков нес не только угрозу. Преследуя собственную выгоду, берберы отметились на многих страницах всемирной истории: берберский правитель Джуба был женат на дочери Антония и Клеопатры, его сын Птолемей имел несчастье перейти дорогу Калигуле и был убит по его приказу, а спустя 8 столетий сотни берберских воинов храбро сражались против христиан в рядах сарацинов…

Наш джип медленно спускался с перевала по извилистому серпантину, и по сторонам дороги, как в калейдоскопе, одна картина сменяла другую. Глубокая долина слева, каменистый склон горы справа и впереди. Издали гора кажется клочковатой - на сером склоне среди буровато-зеленых кустиков, напоминающих верблюжью колючку, пасутся маленькие, с кошку, черные козы. Яркое цветное пятно – девочка-пастушка лет 12-ти, в зеленом платке до самых глаз и пестром лыжном свитере поверх синего шерстяного костюма. На ногах кеды и толстые вязаные носки. Лицо загорелое дочерна. Рядом крутится рыжая собачонка. Девочка машет нам вслед рукой, собачонка тявкает.. Опять поворот, и новая картинка - на противоположной стороне долины показалась берберская деревушка. Словно гору залатал