Неделя в Ханое.

Призрак оперы
У Ханоя был шанс стать второй Хиросимой. В декабре 1972 года сотня американских Б-52 с военных баз в Таиланде сбросила на город двести тысяч тонн бомб и Никсон намекнул, что это только начало. Неизвестно, собирался ли он на самом деле прибегать к крайним мерам, но, опасаясь худшего, правительство Северного Вьетнама посадило архитекторов чертить план новой столицы. Планы не понадобились. 27 января было подписано Парижское соглашение, и уже к концу апреля в стране не осталось ни одного американского солдата.

Ханой уцелел, оправился и к концу прошлого века построил новый аэропорт с кондиционерами, поэтому первый удар климата я получил только в центре города. После холодного московского воздуха от марева вокруг кафедрального собора кружилась голова и прилипала к телу рубашка. Крики таксистов, гудки автомобилей и бормотание женщины с корзиной бананов сливались в монотонный гул, разбираться в котором еще предстояло научиться.

Отель в Старом городе скрипел и осыпался. Единственный свободный номер оказался на пятом этаже. Лифт отсутствовал, но когда портье, распахнув дверь в комнату, поднял жалюзи, я подумал, что вряд ли найду место лучше. Дома напротив были невысокими, этажа в четыре, и вид на изломанные крыши искупал все неприятности.

Район вокруг Ханг-Буом, где двести лет назад шили паруса, а теперь продают сласти, населяли молодые австралийцы с внушительными рюкзаками. Они глотали жидкое пиво в угловых барах и листали фотокопии «Тихого американца». Ночью на крыше гремели листовым железом крысы. На соседней террасе за пару долларов подавали морских гадов с фруктами. В подвале напротив я купил «Мальтийского сокола». Иногда теплый воздух лопался дождем, и тогда на час-два наступало блаженное облегчение.

* * *

Многие города завидуют Парижу и стремятся ему подражать. Украшен платанами Севастополь, виден оссманнский след в первых небоскребах Нью-Йорка, и даже маленький норвежский Тромсё называет себя Paris of the North, предъявляя в качестве доказательства единственное бистро с плетеными стульями. Никто, однако, не понимает в кафе так, как сами французы. В 1882 году в Ханой вошел экспедиционный корпус под командованием капитана Ривьера. Через пять лет город превратился в столицу Французского Индокитая, через пятнадцать половина старых кварталов была разрушена, а на их месте выстроен игрушечный Париж с бульварами, особняками, патиссери и Оперой.

Этой Опере, словно перенесенной сюда из французской столицы грузовым вертолетом, размером с Тадж-Махал, Ханой обязан совершенно особой атмосферой — чопорной довоенной Европы, которую поглотила современная Азия. В былые времена здесь давали «Аиду», по имперской лестнице поднимались дамы в вечерних платьях, а из ложи благосклонно кивал тенору французский посол. Сейчас вокруг тихо; на площади в конце Чанг-Дьен растут пальмы и ждут пассажиров вездесущие моторикши. В расписании на март значился единственный концерт приглашенного японского оркестра, и я скрепя сердце купил билет в бельэтаж.

Проблема заключалась в брюках. Мои штаны поистрепались и, стыдно признаться, сверкали дыркой на колене. Зайти в таких штанах в барочное здание казалось невозможным. И я решил сшить себе брюки — в конце концов, не зря же здешние мастера считаются хорошими закройщиками.

* * *

Адрес портного я нашел на форуме, где обсуждались экономические преимущества Юго-Восточной Азии. «Если не считать карманов, в которые можно засунуть молоток для крикета, штаны вышли очень приличные», — написал англичанин, пошивший себе здесь целый гардероб. Я записал имя маэстро и утром, позавтракав у озера яичницей с беконом, отправился во Французский квартал.

Сама прогулка по этому кварталу — достаточная награда каждому, кто взял на себя труд добраться до Ханоя. Тротуары на здешних бульварах уже, чем на Елисейских Полях, но шире, чем на Сен-Мишель. Нет высоких домов с мансардами, зато глядят сквозь ограду акварельные виллы с ребристыми ставнями. Столетние платаны сплетают кроны над проезжей частью, по которой непрерывным потоком мчатся мотороллеры. Десять лет назад, когда новая экономическая политика дой-мой (местный вариант перестройки) только вступала в свои права, главным средством передвижения в Ханое был велосипед. Сегодня город кишит «хондами», а юноша, считающий себя молодым профессионалом, скорее откажется от лапши, чем будет крутить педали.

Ньян Тьен оказался низеньким человечком в полосатом свитере. Сказать, что он излучал доброжелательность, недостаточно. Лицо портного лоснилось от удовольствия, а свисающий с шеи сантиметр придавал его облику несвойственную вьетнамцам основательность. «Возьметесь ли вы за брюки?» — спросил я, отчетливо выговаривая каждое слово и помогая делу жестом. «Разумеется», — двинул бровью Ньян Тьен. «Как долго?» — «Пять дней» — «Сколько?» — «Сорок долларов за две пары. А вы откуда?» — «Из России». «О-о-о, — протянул Ньян Тьен. — Вери кольд». И снял с шеи сантиметр.

Когда спешить некуда, время идет медленно. Несколько дней я бродил по узким переулкам, разглядывая обветшалые здания шириной в два метра и высотой в тридцать, магазинчики с антиквариатом, нумизматические развалы, шелковые ряды и погребальные конторы. Я пробовал лапшу, кофе и крем-брюле, втягивал носом запахи на рынках. От некоторых ароматов кружилась голова, другие вызывали эйфорию. Третьи были неприятны. Вьетнамцы едят все, что движется, не брезгуя ни ежами, ни собаками. Если не знать, кому в точности принадлежит мясо, желудок реагирует с напряжением.

Следы войны встречались повсюду — думаю, не оттого что бомбардировки семидесятых оставили много развалин, а потому, что в Ханое войну ищешь подсознательно. Так вышло, что главные книги и фильмы про Вьетнам рассказывают либо про начало вторжения — как Грин, либо про середину — как Коппола, либо про самый конец — как Теру. В результате в сознании европейца Вьетнам так же неотделим от самого понятия «война», как Брест или Цусима. В сознании же вьетнамца война с американцами окончилась вчера, и в Военном музее учителя объясняют пионерам устройство МиГ-21 и роль Хо Ши Мина в сражении при Дьен-Бьен-Фу.

Самый же сильный памятник событиям тридцатилетней давности появился в Ханое сам собой. Это и не памятник даже — просто останки Б-52, рухнувшего в озеро к западу от президентского дворца во время тех самых рождественских бомбардировок. Корпус самолета смят настолько, что понять, где крыло, а где хвост, мог бы только профессиональный пилот. Вокруг цветущего озера играют в футбол дети и лениво удят рыбу местные жители. Белая полустертая звезда на фюзеляже лучше, чем любой музей, напоминает, что Вьетнам — единственная страна в мире, которая может сказать, что она победила Соединенные Штаты Америки.

* * *

Потом я уехал из города и на знакомый бульвар заглянул уже перед самым концертом. Надутый от гордости Ньян Тьен ждал меня все с тем же сантиметром на шее. «Готово», — протянул он мне две пары брюк. Уединившись за лиловой занавеской в соседней комнате, я оглядел оба изделия: часовые кармашки, ленты с надписью «Duobill». Брюки жали. Я вышел к портному и жестом показал, что я занимаю больше места, чем предполагает его конструкция. Девушки-закройщицы прыснули. «Завтра», — сказал Ньян Тьен. До концерта оставалось двадцать минут.

Я шел по Фан-Тю-Чинь, размышляя о превратностях дресскода. Уже темнело. К освещенному по случаю концерта зданию оперы подкатывали такси и автобусы из соседних отелей. У входа билеты принимала тонкая девушка в облегающем шелковом платье. Я сделал независимый вид и посмотрел девушке прямо в глаза — чтобы она не посмотрела куда-нибудь еще.

Не будем описывать унижение, которое испытывает человек в опере с дыркой на колене. Я не пил кофе, не дефилировал по вестибюлю и не спускался в бельэтаж. Японцы сыграли хорошо, публика хлопала стоя, и только я, как призрак оперы, наблюдал за концертом из-за бархатной портьеры.

Поздно вечером за коктейлем в соседнем «Метрополе» мне пришло в голову, что я наконец-то оказался в нужном месте в нужное время. Ведь что увижу я здесь, приехав через двадцать лет? Скорее всего — промышленный азиатский город, колониальное прошлое которого окончательно развалится под напором китайских инвестиций и высоток. В резиденции тонкинского губернатора откроют «Макдоналдс». Поставят вне закона цикло. Еще промелькнет иногда в лавочке на Ханг-Гай потускневший пиастр, но исчезнет этот неторопливый ритм, это бульварное фаньенте, эти последние велосипеды, которых окончательно изгонят уже не «хонды», а «фольксвагены» местного производства.

С другой стороны, подумал я, разглядывая счастливых метропольских французов, в большом городе опера не может стоять на замке тридцать дней в месяц. Быть может, придя на Чанг-Тъен в следующий раз, я все же куплю билет на азиатскую «Аиду» и сделаю вторую попытку сходить в Ханойскую оперу — с либретто, биноклем и уже точно — в новых брюках, сшитых в самом конце бульвара Чан-Хунг-Дао.

Даниил Дугаев | 20 декабря 2005