Один день в Ханое.

Никогда не был во Вьетнаме, и на сей раз, изменив свой обычный маршрут, лечу в Москву через Ханой. В моем распоряжении только один день, я не говорю по-вьетнамски, но гид и машина должны помочь мне в решении моей "сверхзадачи": уяснить для себя своеобразие Вьетнама на фоне других известных мне стран Восточной Азии. Я обречен на впечатления дилетанта, но все-таки дилетанта кое-чем экипированного: во вьетнамскую чайную я еду со своим китайским самоваром.

Самовар оказался уместен и даже небесполезен. В Ханое все вокруг напоминает о Китае. Вьетнамцы, может быть, незаметно для себя давно усвоили азы китайской культуры от календаря и имен до религии и художественных стилей. С удивлением замечаю, что многие слова звучат почти по-китайски, так что при желании язык вьетов можно счесть диалектом китайского. Как обычно бывает на периферии, веяния древности порой чувствуются здесь даже явственнее, чем в самом Китае. Спрашиваю, как сказать по-вьетнамски "спасибо", и узнаю, что это слово в иероглифической записи означало бы буквально "тронут вашей милостью". Отличный образец вежливости в древнекитайском вкусе, какой и в самом Китае уже не встретишь. И несмотря на все это - два тысячелетия непрерывной, упорной борьбы с тем же Китаем за свою самостоятельность. И сегодня нормальные, партнерские отношения Вьетнама с Китаем не устраняют ни известного недоверия между сторонами, ни тлеющих территориальных конфликтов. О, как знакома нам эта ситуация "старого семейного спора" народов-соседей!

Современная постмодернистская социология учит, что никаких объективных критериев идентичности не существует, и все разговоры про нее - одно вранье, то бишь политические игры. Но разум не может примириться с бессмыслицей существования, которую сам же себе и предписал. В этом мире циничного произвола, который зовется политикой, он упорно ищет для себя родной, уютный уголок. Увы, разобраться с вьетнамской идентичностью оказывается нелегким делом. "Весь Китай", конечно, мало похож на Вьетнам. Однако Южный Китай отделить от Вьетнама уже совсем не просто, и сами вьетнамцы, как я убедился, заглянув в небольшой книжный магазин, причисляют древние южно-китайские культуры к вьетской цивилизации. А есть еще разборки между титульной нацией и нацменьшинствами внутри самого Вьетнама, а также между Вьетнамом и его западными соседями, втянутыми в орбиту его влияния.

Каждая встреча с вьетнамской стариной безжалостно сталкивала меня с этой головоломкой народного самоопределения. Вот изящная миниатюрная пагода на одном столбе, как избушка на курьей ножке: местный царь построил ее в благодарность Будде, от которого царица зачала во сне. Легенда привозная, известная по всей Восточной Азии, и притом по-своему двусмысленная: освящает власть династии, но принижает, даже оскорбляет царя как мужчину. Вот "Храм литературы", прославляющий конфуцианскую ученость: новодельные, для туристов выставленные статуи Конфуция и его учеников, а рядом выстроились, как воины на параде, ряды старинных каменных стел, испещренных иероглифами. Иероглифическая надпись на боковых воротах возвещает: "Первый на экзамене будет славен по всей Поднебесной". На продаваемых в киосках туристических открытках запечатлены храмы в китайском стиле и с китайскими богами.

Я долго допытывался у моего гида господина Дуена (по-китайски Дун), как все это совмещается с вьетнамской самобытностью? По-моему, он все никак не мог уразуметь, чего я хочу от него, и в конце концов указал на латинскую письменность как бесспорный признак вьетнамский специфики. Слов нет, все соседи Китая в конце концов создали свою письменность в виде азбуки, что создало мощные препятствия для их полной китаизации. Но Вьетнам-то в этом отношении как раз не типичен: в прошлом вьеты пользовались исключительно иероглификой, латиница же вошла в обиход только с ХХ века.

Пришлось искать ответ на свои вопросы самому. И его подсказало уже самое первое впечатление о Вьетнаме. При въезде в Ханой мы очутились среди совсем новых и еще строящихся странных особняков: узкие и высокие, в четыре-пять этажей, с балкончиками, мансардами и балюстрадами, башенками и высокими шатровыми крышами католических церквей (гид сказал мне, что встречаются даже православные луковицы), опутанные разноцветной иллюминацией, словно игровые залы. Это были дома новых богачей - весьма скромные по меркам Запада или даже Тайваня, но являющие собой образ свободной, даже фривольной мечты. Такую сказочную эклектику мне доводилось видеть только в американском "постмодерне", обслуживающем вкусы тех же нуворишей. Ничего подобного не увидишь ни в Китае, ни тем более в Японии, где архитектурные фантазии в стиле "замка фата-морганы" зарезервированы для заведений сомнительного свойства. А мне, москвичу, все это напомнило архитектурные изыски дачных поселков ближнего Подмосковья - архитектуру не быта, а фантазии, не порядка, а шалости и каприза, не тяжести земного быта, а легкости небесного парения. Дача - тень жизни и теневая жизнь: призрачная, неуловимая, мимолетная, но кто скажет, что несущественная? Можно устранить вещь, но невозможно убрать тень. Эта бесполезная пустышка, пожалуй, превосходит прочностью гранит и мрамор. Да пусть исчезнет хоть весь мир, тень мира останется.

Не получилось ли уже в силу железных законов геополитики так, что Вьетнам всю свою историю жил "на даче" великих цивилизаций? Сначала в течение многих веков на "даче" китайской, потом в тени Франции, потом России-СССР, а теперь все больше Америки: не припомню страны, где бы так любовно относились к зелененьким. Притом дачник смотрит свысока на городских. Он тешит себя мыслью о том, что у него больше экзистенциальной свободы и ему способнее жить в свое удовольствие. Зная историю Вьетнама, я, кажется, подсознательно ожидал от его жителей закоренелой воинственности, но был поражен ненарочитой расслабленностью ханойцев. Они показались мне людьми, уютно расположившимися в тени чужой и даже собственной, хотя бы и только региональной, славы: на пустынной, заросшей травой центральной площади Ханоя мавзолей Хо Ши Мина выставил свои кости-колонны стоящему напротив зданию парламента, больше похожему на областной оперный театр.

Неуследимая глубина теневого существования дает вьетнамцам отличную возможность заявлять о своей непохожести на других, не задумываясь о существе этой непохожести. Идентичность крепка, пока не видна, пока она скрывается в тени. Более того, такая затененная идентичность не только не мешает, но даже требует быть открытым миру. В ханойцах меня поразила редкая для древних азиатских народов восприимчивость к Западу. В магазинчиках старого города несколько раз натыкался я на молодых людей, неплохо изъяснявшихся - именно изъяснявшихся, а не произносивших несколько заученных слов - и на английском, и на французском, а нередко еще и на китайском.

Архитектурный облик Ханоя до сих пор определяет французский колониальный стиль. Низкие, обычно в два этажа правительственные учреждения, неизменно выкрашенные в желтый цвет, с красными транспарантами и вывесками, но чисто дачными "архитектурными излишествами" похожи на загородные особняки губернаторов-иностранцев. Группы крестьян в остроконечных бамбуковых шляпах кое-где сидели перед их воротами в виде классической композиции "земство обедает". Дальше тени стали ложиться гуще. Дорогой (по местным понятиям) ресторан, куда я зашел пообедать, был устроен в бывшей резиденции какого-то француза, где под европейскими абажурами висели китайские пейзажи, а на полу стояли огромные китайские вазы. И европейское, и китайское было безвкусной и никому непонятной стариной. Не Франция и не Китай, но бессмысленная, неуничтожимая окаменелость того и другого. И такой же окаменелостью смотрелась вьетнамская действительность: несвежие скатерти на столах, вытертые кресла и кое-как одетые, на деревенских парней смахивающие официанты.

Старый торговый посад Ханоя сохранился целиком и теперь превращен в торжище для туристов. Густой сеткой улиц он разбит по-парижски на треугольные кварталы, а торговля в нем все еще сохраняет верность местному цеховому корпоративизму: на одних улицах торгуют только продуктами, на других - одеждой, скобяными изделиями, утварью, игрушками, новогодними украшениями и т.д. Здесь тени чужого и собственного прошлого наглядно демонстрируют свою неуязвимость для диктата модернизации. Только здесь впервые во всей Восточной Азии я увидел на обветшавших зданиях настоящие руины жизни: заколоченные окна, завалившиеся балюстрады, кособокие, готовые рухнуть балконы. Совсем не похоже ни на Японию, где старина бережно мумифицируется, ни на Китай, где она по умолчанию присутствует в стихии повседневности. Руины - вещь двусмысленная: свидетельство в равной мере эфемерности жизни и ее неуничтожимости. Пустые глазницы окон, торчащие прутья-руки сломанных оград, камни старой мостовой кричат вслед прохожим: "Мы еще можем! Мы еще мо...". Из обшарпанной стены проступают багровые, как спекшаяся кровь, иероглифы:

РЕСТОРАН ВЕЛИКИЙ ИСТОК

Рядом - отблески заморской жизни (в оригинальном написании):

BUY HERE FOR MANY YEAR

ICI ON PARLE FRANCAIS

Восприимчивость вьетнамцев к западным штучкам порой зашкаливает за все мыслимые границы. В модном баре под рок-н-ролл демонстрируются кадры нацистской кинохроники и боевых учений американских ВВС. Андерграунд, однако.

Вечером отправляюсь в театр водяных кукол - еще один культурный реликт, уцелевший в тени великих цивилизаций. Тысячу лет тому назад такой театр существовал и в Китае, но давно уже исчез там, не выдержав конкуренции с более изощренными или, напротив, технически более простыми видами театральных представлений. Кстати сказать, театр кукол (в основном перчаточных) до сих пор популярен в Юго-Восточном Китае и особенно на Тайване, где кукольные спектакли - важная часть народных праздников и обрядов изгнания злых духов. Куклы здесь всегда стояли в одном ряду со статуями богов: те и другие делались одними и теми же мастерами и по единым иконографическим канонам. Более того, кукольное представление сплошь и рядом наделялось даже большей магической силой, чем спектакль живых актеров. Не потому ли, что в кукле особенно наглядно проявляется начало типизации образов, доходящее до гротеска, откровенной карикатурности? А ведь подобная типизация как раз и была наилучшим выражением порождающей силы жизни - Великой Метаморфозы бытия. Не удивительно в таком случае, что в Китае, как и в Европе, жизнь уподобляли театру, но в отличие от Европы - театру кукольному! Мудрый человек, умеющий держать в узде свое сердце, способен быть кукловодом других. Стало быть, не "самовыражение" и даже не зрелищность были в Восточной Азии душой представления. Да и самое происхождение театра в Китае связывали с куклой - скульптурой красивой женщины, которую один древний полководец послал в дар своему противнику, а тот в нее влюбился. Театр в китайской (как, полагаю, и во вьетнамской) традиции - дар не богов, а людей, и притом дар сомнительный, пробуждающий сильные чувства, одновременно приятные и опасные.

Нынешние кукольные спектакли в Ханое подверглись, что называется, художественной и идеологической "обработке": из них исключены религиозные сюжеты, модернизировано музыкальное сопровождение. К счастью, эти новшества не затрагивают существа представления, каковым является сама игра, органично соединяющая спектакль и ритуал. Зрителю представлена череда не связанных между собой сцен, лишенных драматического элемента и даже сюжета. Все сводится к чистой явленности жизни, пиршеству ощущений, данному в громких звуках и ярких цветах. В музыкальном сопровождении доминируют барабан и гонг, эти прародители всякого музыкального звучания, потому что они рождают "чистый", самодостаточный звук - звуковой образ чистой, безусловной игры. Игры, которая даже не предполагает присутствия зрителей: представления давались для "увеселения богов", ибо игра как интенсивно проживаемая жизнь была подлинным вестником вечности и связывала мир живых и мир мертвых. Восточный театр - это дар людей богам или, можно сказать, божественной глубине человеческого сердца.

Для тех, кто еще не понял, сообщаю секрет восточной мудрости: "сидишь, как сидишь; стоишь, как стоишь; идешь, как идешь". Это истина "таковости", бытийственности бытия, открывающая бездонную глубину Другого в том же самом, присутствие возвышенных качеств существования в обыденном и безыскусном. Таков же кукольный театр на воде - не дублирующий жизнь, как театр реалистический, и не сжигающий действительность, как театр нигилистически-авангардистский, но, скорее, хранящий в себе, как вода, иллюзорное отражение собственной иллюзорности. Но в алгебре жизненной премудрости иллюзия иллюзии таинственно удостоверяет полную реальность происходящего.